Андрей КРЫЖАНОВСКИЙ (1950-1994)

СТИХИ из книги ЗВЕЗДНЫЙ МУРАВЕЙНИК

* * *
Как высушить внезапных две слезы –
нагнуться, целовать и видеть кроме
лица еще и скучный дождь в проеме
окна, уже заклеенного в доме, 
и, утешая, повторять азы:

де, жизнь еще не кончена отнюдь, 
о ней не стоит плакать, даже будь
нам по сто лет, быть может, существует
жизнь после смерти, дети говорят –
«когда я был большим», и целый ряд
подобных доказательств. Где-то дует, 

не оттого ли слезы без причин, 
и все вокруг предстало в мрачном свете:
нам холодно, пришла тоска о лете, 
при чем тут философия и дети.
– Сиди, сиди, я сам включу камин.

* * *
В троллейбусе дверь заворчала скрипуче, 
И в ней показалась, сама туча тучей, 
из церковки древней, с лицом без деталей, 
старуха в знакомой сиреневой шали.

Я пил это время, хотя и немного, 
зато ежедневно, – отнюдь не тревогу
хотелось запить, не утрату, не боль –
не то, и не место в стихах для спиртного, –
мне жаль, что любовь оказалась грошовой, 
достойной актера, вошедшего в роль.

Мне жаль, что написаны были страницы, 
которых мне позже пришлось сторониться
(достанешь раз в месяц и вытрешь очки), 
что в некий период – не будь он помянут
в дальнейшем – я был так обычно обманут
актрисой достаточно средней руки.

Но вот это имя помянуто всуе, 
и образ не образ, а к сердцу волна
подходит. Да нет, обо всем памятуя, 
теперь для чего мне такую чужую, 
не надо! – а это она и она.

А имя явилось в вибрациях, в хоре
чужих разговоров, шумящих, как море, 
и смеха, и просьб передать на билет.
(Вот к сердцу волна подошла, тараторя
с мыском и песком, а другая – вослед, 
и сосны клонили вершины согласно, 
и на море ветрено было и ясно.)

Троллейбус с разгона забрался на мост
и притормозил, оседая на скатах, 
а сверху осыпалась горсточка звезд.
Ведь сказано: нет на земле виноватых, 
какие слова, но зачем результат их
был так до обидного ясен и прост.

И с моста под горку, а там светофоры
зеленые, значит, мне к выходу скоро, 
тесня пассажиров. А ведь, не надень
старуха той самой сиреневой шали, 
не вспомнить бы мне, как в любовном пылу
две ласточки самозабвенно летали
в церквушке в тот ясный и ветреный день, 
над шалью, над нами по диагонали
пройдя напоследок и смолкнув в углу.

А вечером, у поворота реки, 
весь в сетке оживших от влаги прожилок, 
в руках у меня пузырился обмылок, 
и в мокрую землю ушли башмаки…

Был странно со зрением слух сопряжен;
любовью же разоруженному глазу   
казалось, что звезды сложились во фразу, 
неслыханную от начала времен:
Вселенная словно бы сделала шаг
и, двинувшись вместе со всем содержимым, 
пустилась в сиреневый мрак пилигримом
на свет ночника и рычанье собак, 
и время в теченье своем обратимо, 
когда я (о, нищее слово!) с любимой.

А на море только забрезжил рассвет:
тьма не багровела, но рядом сплетений 
со светом смешалась в сиреневый цвет, 
скорее похожий на запах сирени, 
и волны шептались с бегущими вслед…

Опомнись! – Набитый троллейбус, толкучка, 
и двери ворчат, как сердитая Жучка, 
темнеет, еще не горят фонари, 
поток пешеходов не сразу согласен
с моим появленьем. День ветрен и ясен.
Троллейбус с безликой старухой внутри
отчалил, хромая, – и за поворот.
А имя забудется – время пройдет…


ПАМЯТИ Д. Д. ШОСТАКОВИЧА
В лесу, в распахнутом пальто, 
на смазанном журнальном фото
молчал старик. Казалось, что
и он, как лес, объят дремотой, 
что осень в душу, словно в лес, 
проникла, и, кружась в паденье, 
ложатся листья на обрез
последнего изображенья.

Неверно. Это странный мир
разъединенностей полярных, 
где символ времени – пунктир, 
а значит, рост числа ударных, 
а значит, с нами все страшней
происходящего в природе –
мы отделились от корней, 
нас нет ни в почве, ни в народе.

Как будто тихий дровосек
ходил по лесу невидимкой, 
и дерево, как человек, 
взмывало, с братьями в обнимку, 
но все слабели кольца рук, 
и ветер гнал стволы, как тучу, 
и с другом расставался друг, 
вдоль тела подымая сучья…
Так без корней и без имен, 
позорнейшей из бутафорий, 
их приземляли на газон, 
переиграв природу в споре.

А это – город. Снова лес
домов. Болотисто. Пустынно.
Сухая правильность небес
в лиловых лужицах бензина, 
кино, где на экране тень
плотней, чем плоть сидящих в зале, 
воинственная дребедень, 
исполненная на рояле, 
и темнота. Как две тропы
к экрану тянутся проходы, 
и в их клешнях – лицо толпы, 
имеющее привкус соды.

Где красота? – На мостовых
шаги, как звуки зуботычин, 
и каждый шорох, каждый штрих
трагичен, до конца трагичен.
Живи. Улавливай. Пиши.
(Оркестры – род исповедален.)
Ищи, коль рядом – ни души, 
а в будущем – война и Сталин.

Есть дело. Будь же деловит
и сух, оберегая душу, 
и вырвется из сердца стыд
и боль, пайка сухого суше.
(Так деловито, как никто
теперь уже не помышляет, 
он музыкой сказал и то, 
что музыка нас оставляет.)

Пусть грань истерики, барьер
беспочвенности и метаний, 
и тут же вопль на манер
переступивших эти грани, 
но пусть. А жизнь не такова?
Наш бог далек от бога мессы, 
но только так войдет в права
живущий в душах образ леса…

Все в мире лес – стволы, стволы, 
мох на корнях, трава. Дрожаще
поют малиновки, щеглы, 
дрозды – и пеньем манят в чащу…
1975


* * *
Лакомкой стать бы, – но знаете, время не то.
Спаржи не ел я – вот полуеда-получтиво, 
все пополам. Замерзающий в полупальто, 
полуживой, я троллейбуса жду терпеливо.  

Невский роскошен, особенно снежная прядь
в черном ветру на цветной лоскутовой подбивке…
Бросить чечетку, смотреть, замереть, ощущать
вкус серебра, зачерпнувшего сбитые сливки.

Лакомкой стать бы и лакомый видеть кусок
в женском лице. Ах, какие здесь разные лица!
Я, руководствуясь вкусом, составить бы мог
их картотеку от патоки и до горчицы.

Но замечательны именно крайности дам!
Водочный вкус – пусть язык от ожога и высох –
я предпочту разделившему мир пополам
полувранью вкуса самых дешевых сосисок.

Полупальто обменять бы на жаркий тулуп!
Время не то… И, холодный, как шарик пломбира, 
как я замерз, как промерз от ступней и до губ!
Что это с транспортом? Так вот и бесишься с жиру.