Глеб СЕМЕНОВ (1918-1982)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕТСТВА

1
В досрочном резервариуме неком
меня таки, наверное, спросили: 
как я предстать желаю перед веком? 
Уверен ли, что именно в России?

Ни мамы не было еще, ни папы, 
но, прежде чем нечаянно сгуститься,
уже и головастик чует лапы, 
и высоту угадывает птица.

Она великолепна — тяга в воздух, 
он гениален — выползень на сушу, 
однако меж крылатых и бесхвостых 
я выбрал тварь, имеющую душу.

И наконец — родился я. В то утро 
Нева прекрасно сбрасывала кожу. 
И я лежал бессмысленно и мудро:
был сам собой, как я теперь итожу.

2
Сперва я был во власти осязаний. 
Потом — сухой, отглаженный, прогретый –
перевернулся мир перед глазами 
и медленно распался на предметы.

Разбитой чашкой осчастливил уши, 
вломился погремушечным восторгом. 
Душа — ничуть не хуже и не лучше, 
чем всякий развивающийся орган.

И в пятки много раньше уходила, 
чем поняла, что существуют пятки. 
И  думала, что спряталась на диво, 
из-под подушки выставив лопатки.

Любила и высокие деревья, 
любила и веселые поленья. — 
Комочек всепланетного доверья, 
душа, тончайший орган удивленья!

3
Я знал уже, насколько сад огромен. 
Но в ужасе от огородных пугал 
по лужам, ничего не видя кроме, 
приковылял однажды в нянькин угол.

Погаснуть не могла никак лампадка. 
Над сыном богородица клонилась. 
Как яростно пилось мне, и как сладко 
одолевала, помнится, ленивость!

Ботинки расшнуровывала мама. 
Прохладный градусник впивался в тело. 
Я целый месяц повторял упрямо, 
что не хочу болеть... Окно потело...

Когда же я, нестриженый, как чижик, 
потом из реомюрных выполз комнат,
окликнул жрущих яблоки мальчишек 
и увидал — они меня не помнят.

4
Я хоронил скворца. Я из рогатки 
подбил его, поющего на ветке. 
Я знал, что очень скверный, очень гадкий, 
но радовался, что такой вот меткий.

Все почести, известные из книжек, 
ему я воздал под вечер в овраге. 
Среди цветов, натыканных и сникших, 
в серебряном лежал он саркофаге.

Торчала свечка елочная в лапках.
Соседская облизывалась кошка. 
Шагнул я было к ней — и вдруг заплакал, 
жалея птицу и себя немножко.

Не на людях я плакал без обмана. 
И пальцами землистыми свирепо
рванул-таки рогатку из кармана 
и десять раз пульнул в пустое небо.

5
Мечтал я быть артистом и матросом, 
фотографом и вагоновожатым. 
А был я непоседлив и разбросан, 
хотя для младших классов и нахватан.

Не то что нехорошим был, но в школе — 
как в школе: где геройство, там и клякса. 
То дружба не разлей водой, то вскоре 
накостылять я кляузнику клялся.

Слабец среди вихрастых и горластых, 
я трусил только тихоньких и подлых.
С меня снимали пионерский галстук
за тот — перед девчонкой первый подвиг.

Все в памяти весьма фотогенично: 
мне вдалбливали "дважды два четыре", 
я восхищался Спартой на «отлично» 
и жмурил левый глаз в учебном тире.

6
Мы этого еще не проходили. 
Еще предмета не было такого — 
"деревня"... А меня предупредили, 
чтоб не играл я с Машкой Кулаковой.

Подумаешь, какая-то девчонка! 
Но в золотом безбрежии каникул 
как будто виноватым был я в чем-то, 
пока ее при встрече не окликнул.

Хотела подбежать — и расхотела, 
пошла себе спокойно, как большая. 
Я вспомнил про кулак и оголтело 
грозил ей, деревенским подражая.

Я даже плюнул и плевка не вытер. 
А через день, в дождливую погоду, 
я Машку (раскулаченную) видел, 
когда ее сажали на подводу.

7
На праздниках частенько было мокро, 
но чувствовали мы себя сухими. 
Что без толку блистать значками МОПРа 
и состоять в Осоавиахиме!

Сплошная алость, песни, раскидаи, 
«уйди-уйди», флажочки и цветочки. 
А мы— то тихой сапой, то скандаля, 
то всей ватагой, то поодиночке,

сквозь тайные лазейки, по задворкам, 
грузовиков бодающихся мимо — 
рвались на площадь; о, каким восторгом, 
каким азартом были мы томимы!

И гарцевали кони на парадах,
и легким пешим ходом шла пехота... 
Но вот ведь: совершенней стал порядок — 
и совершенно стало неохота.

8
Уже я петуха даю, а там уж 
и подпись обретает закорючку. 
Ровесница вполне годится замуж, 
а я робею взять ее под ручку.

Слона готов я делать был из мухи: 
счастливый двух макушек обладатель, 
какие парикмахерские муки 
я претерпел, пока их не пригладил.

А не уметь, когда вокруг умеют! — 
и падеспань разучивал я с другом. 
А не иметь, когда вокруг имеют! — 
и к модным я примеривался брюкам.

О, как меня она водила за нос, 
красуля, активисточка, эпоха! 
И все же хорошо, что нам к а з а л о с ь, -
не правда ли, душа моя, дуреха?

9
Тревог хватало так или иначе:
экзамены ввели, грачи кричали, 
а тут еще стихи писать я начал, 
причем — как это водится — ночами.

Однажды рифмовал я что-то с чем-то, 
и вдруг часа, наверное, в четыре — 
звонок дверной заверещал крещендо, 
ударил очередью по квартире.

Я заметался… А из коридора — 
как будто только этого и ждал он — 
отец; стены белее, вдоль которой
 он выступал в халате обветшалом.

Держась до неестественности прямо, 
спросил до оглушительности четко: 
«Кто там?» — «Откройте, — слышу, — телеграмма». -
И оказалось — приезжает тетка.

10
Я почему-то прогулял уроки. 
Бездумно ехал до кольца трамвая. 
От запаха земли одуревая,
 шел наугад, по кочкам, без дороги.

Дрожал пустырь в железном влажном гуле: 
в даль, над равниной, по диагонали, 
столбы высоковольтные шагали, 
натягивали душу и тянули.

Я кепку снял. Услышал первый ветер. 
Увидел — птицы первые кружились.
И первые стихи во мне сложились, 
а как сложились — я и не заметил.

Минуту постоял я рот разиня. 
Ворвалась воля вольная за ворот. 
И детство отступило — словно город. 
И юность началась — как вся Россия.

11
Что было дальше? — Было все как было:
я вырос, я любил, рождались дети,
блокадой жгло, неправдою знобило, 
и радуюсь, что солнце есть на свете.


А мудрым вот не стал, и не спесиво
по мелочам растрачиваю тело.
Дана мне жизнь: не слабость или сила,
а зло или добро решают дело.

Пусть не отец был, дядя арестован, 
пускай не я убит, ведь пуля дура,
но если страх, в обличье хоть крестовом,
гуляет в мире, - мир карикатура.


А что души касается, я в неком 
нелегком размышлении, поверьте: 
ей страшно, обнаженной перед веком, 
но в этом-то и есть ее бессмертье!